Рэйв из радиоэфира над маскировочной сеткой

Рысья поступь окраины – ток в висках;
центробежным полем по диску вспять –
против силовых линий, оксидных вод.

От центра резко теряет порт
даль, беспомощную без карт.
Депрессивный марш:
K’ Crimson & Depeche Mode.

Мало ль яичных лампочек –
вбив еще
в жирный чугун,
скворчащий желтками фар, –
он больше не хочет быть
среди хищных пчел,
по кромке резать курсивом
отстойный кадр.

Чтобы без карт,
наощупь: стволом в плечо,
Серафическим, не знающим глаз крылом
белый диск над иглой
затемнить на шаг?

А не то – в винил обращая плоть,
отворясь, по краям стечет,
утекая прочь под слепым углом
точно ртуть или кровь – душа.



Воздушная операция

Поднимаясь со дна навигационных карт
по касательной солнца в высоковольтный режим,
слепо любящие, воскрешая в март
оттиски птиц, вмерзшие в след от шин;

но если сердечного снадобья срок истек,
с трудом выдыхая из малокровных губ
в глицериновый воздух, как снег с дождем, 
фильтрующий вирус правобережных труб, –

снесенных как в титры – в март
			острием угла,
срывая шлюзы, вслепую летя на мост
под жесткое техно пожароопасных ламп
под электродной защитой недвижных ос.




Рождение воина

– Para bellum, – сказал ему Ангел во сне.
Он проснулся и понял с пол-оборота.
Руку разжали ему – там гильза
– видать к войне...
[ ... ]

и в чужих песках утопает по грудь пехота.

Он рос в детдоме. На коленках стоял в углу.
Однажды его за провинность при всех раздели.
Его считали безумным.
он спал, прислонясь к стволу,
а когда ложился, к нему
херувимы слетались, пели.

Он не слышал. Ему было все равно
мертвые ли глумятся над ним,
	поют – живые...

тизерциновый сон уйдет, как медленное вино,
	под пулеметный шов
	двойною строкой – навылет.




Дети ларьков

В стае отбились от крыл 
истребителя
дети ларьков.
Всю ночь глядит Азраил
на них пятном с потолков.

С подтаявшего лица
стекает кровь чердаков,
оседает в черных слезах:
солутановый конденсат

сочится со стен везде,
где бред, лазарет, дурдом,
и самый безумный где
бессмертен, как под винтом.

И если кто их хранит –
Бомж – отец, он же дух святой,
не выдаст, лишь истребит
летящим сверху крестом.




Наводнение

Подкинут ли мне компромат, порошок,
или верная дева меня покинет, –
в катакомбах смертный предательский ток
с ног опрокинет.

В аудиториях мертвые рыбы.
			Нет там дна.
Стремно
по пояс в мертвой воде
переходить город.

Все потому, что без нее не то, что
				дня
а вообще не жить, стать	matrix, 
			как волк и Воланд.



Укус панка

Я вижу безумных ангелов в темных дворах
и знаю, – весна пройдет, как дурная кровь –
станет вовсе прикольно: накатит down и страх.
Хуже только любовь.

Когда один подойдет ко мне,
укусит в плечо, ирокез склоня,
я вижу, как у него на ремне
загорится лазерный диск; фигня,
мне не больно, я знаю,
как целуется ангел – панк,
в белую ночь закинутый героином:

вполне невинно – ирокезом к плечу припав,
и горит его поцелуй
татуированным георгином.




Утро мая

ни блеск ни свет холодный
		лишь ножей
холодный блеск
как лежбище ужей
там нищета, инцест, шизофрения
и пьяный мат несется с этажей.

И фортепьянный звук
охрип, как бомж с утра,
когда больной ребенок-даун
вяло
ужонком выполз из-под одеяла
и тычет в клавиши.
И посреди двора
щитом к асфальту ангела примяло.



Буколический рэйв

Что за сезон – не понять: ни веток,
ни листвы в саду за оградой.
Там Хлоя, наевшись таблеток,
отрывается сутки кряду.

Вокруг в темноте скачут фавны,
травные девы, конопляные нимфы,
там козлоногие кислотные фаны
на маковых грядах травят мифы.

Тридцатилетний смотрит на Хлою, говорит
– малолетка;
все они только и знают:
		баксы, бухло, таблетка.
Зачем она мне? Я её поменяю
на того парня с телом фавна:

он третьего дня как вернулся с зоны,
но по пути еще четверых зарезал.
Но не кровью пахнет от него,
			а "Кензо".
И у него, уверен, красивый жезл.

Тут под куполом стало немного светлее;
в трещинах, щелях
застряли сухие звезды,
и я рассмеялась как можно злее
и сказала
– зачем завез ты

дурочку эту сюда,
трахнул лучом кислотным,
подсадив на дозу за раз...
ты станешь пятым по счету фраером нотным,
кого замочит твой зек-пидарас.

Никто не понял: как бы конец сезона,
но какого – не скажет никто.
По беглому фавну рыдает зона,
о ней – не вспомнит никто.

Жирный ди-джей ляжки развел, как Даная.
Картина "Вальты прилетели":
совсем охуев,
прыгает фавн в окно.
Как заводная,
красноволосая Хлоя танцует рэйв.



Ночь на Обводном

По лунным рельсам тянется след волков
к тонкому краю, где сходит на нет предел,
где секунда медлит нищенкой вдоль ларьков,
чтобы хоть ангел – волк с иглы соскочить успел.

Пыльной звездой падет лампочка божества
(тыльной парадной луч – наркоманский нож)
чтоб не прервался лазерный ритм зрачка,
лезвием – волком сам выкинет тело в ночь

ангел ночных пустынь, соскочив с иглы;
пусть ни саман, ни Бог волчьих дворов не спас,
сквозь провалы бойниц тускло сверкнут огни
в мертвых зрачках бродяги, как волчий транс.