НИКИТА ЕЛИСЕЕВ
ФИУЧMOK!

Тихий бес прозвенел серебрянными копытцами. Богдан (ударение на первом слоге) Благовещенский осмотрел менажницу с аккуратно нарезанными кусками мяса, как Наполеон поле битвы под Аустерлицем.

"Неужели он всё это съест?" – с удивившим его самого испугом подумал Коля. "Итак, – Богдан приступил к битве, – Вы не хотите послушать "Rammstein"?" Коля пригубил кофе и

(Какой дивный глагол у немцев "nippen" – пригубить! Губы сами собой складываются, ниппен… Всё же они – поэты, немцы эти самые. От них, от них "теснота поэтического ряда". Dicht – тесный, dichten – сочинять стихи, соединять слова, теснить их, сжимать в строчки… У нас "пригубить" тоже неплохо, но какое-то слышится в пригубить – прикупить, погубить…)

покачал головой: "Нет. Что я там не слышал? Голые по пояс мужики орут: Moskau, du bist eine Dirne! Тоже мне открытие… Что я там не видел? Пьяные русские подростки, вопящие "Хайль!" и "Ррррусское!", покуда на сцене русскую столицу обзывают проституткой? Тоже мне удовольствие…, – Коля хмыкнул, – представляете: приезжают "татушки" в Берлин и спевают: "Берлин! Ты – пидорас!", а националистически настроенные немцы в ответ: "Хох!", "Уряяя!"? Вот это было бы интереснее, много интереснее…"

"Отлично! – Богдан обрадовался. – Так и напишите. Только сходите всё же, а? Послушайте, поглядите…" Коля промолчал.

Богдан чуть приподнялся и поприветствовал прошедшего мимо иссиня-чёрного красивого негра. Негр заулыбался в ответ. "Кто это?" – тихонько спросил Коля. "Владелец кафе, – объяснил Богдан, – Он из Нигерии. Хороший парень…" Коля вздохнул: "Боже мой, – сказал Коля, – знаете, что меня пугает? Хрупкость… Невероятная хрупкость всего этого уюта, всей этой цивилизации. Этот прекрасный парень, его замечательное кафе; занавесочки эти, картинки, кофе этот чудесный; мясо, вкусно приготовленное, тихая музыка – ничем не защищены от сумасшедших расистов, от хамья, жлобья; от камня, лома, палки; от погрома – снизу; от произвола – сверху…"

Коле взгрустнулось. Богдан опрокинул рюмку, закусил, отдышался. "Всё же –заметил Богдан, – во всех русских интеллигентах очень сильны еврейские черты. Речь не о происхождении. Происхождение – чушь, ерунда. Речь о вот этом вечном ожидании погрома, катастрофы…" Коля хотел было возразить: готовность к Апокалипсису христианская черта, в той же мере, в какой и еврейская, но передумал. Ещё чего – оправдываться. Ну да – еврей и по происхождению и идейно. Обрезанный сердцем, как давным-давно объяснил новым братьям и сёстрам апостол Павел.

"Вот скажите, Коля, – Богдан поглядел на Колю поверх очков, – Вы исторический оптимист?" Коля пожал плечами: "Почём я знаю. Я слишком мало осведомлён, чтобы быть оптимистом или пессимистом".

(Коле нравилось, что "Mist" по-немецки навоз. Значит, для немца в любой мистике – грязь, вонючая, плодотворная, родная. А вот для нас, русских, мистика и мистики – всегда хлипкие мостики в две-три доски; надобно проскочить скорее, а то на…)

"Нет, позвольте, – Богдан перестал есть, – вопрос ясен! Зачем увиливать? Как Вы считаете: всё движется к катастрофе? Всё равно какой – личной или общественной?" "Личной? – уточнил Коля. – Конечно, к катастрофе. Мы же умрём – это неизбежно…" "Мда, – Богдан повертел вилку, – действительно, что они все без нас делать будут? Это – катастрофа, конечно, тут Вы правы…" Коля рассмеялся. Гол! Ничего не скажешь. Пропустил мяч.

"Ну вот, – Богдан взялся за говядину с новой силой, – Вы и развеселились. Недолго нас покойники тревожат… Мяса не хотите?" "Господь с Вами, – испугался Коля, – да после такого ланча мне бы уютную летнюю лесополосу отыскать, чтобы посопеть в тени эдак с полчасика…" На этот раз рассмеялся Богдан. "Значит, пойдёте на "Раммштайн"?" "Нет, – Коля помотал головой, – кроме всего прочего – я боюсь…"

"Коля, – торжественно начал Богдан, – рассказывал ли я Вам, как в давнее время я посетил концерт "Классовой борьбы" Пафнутия Улётова?" "Нет, – приготовился слушать Коля, – про Егора Лётова рассказывали, а про Пафнутия Улётова нет, не рассказывали…"

(Лето – всегда полётно. Во всяком полёте – лето. Как во всяком балете – полёт. Пусть и крепостной, пусть и рабский, но … полёт! полёт! Коля обожал историю про то, как балерина Эльснер ударом ноги отправила в полёт на тот свет пристававшего к ней матроса, но это была совсем другая история…)

Рассказ Богдана о том, как он вместе с Иннокентием А. ходил на концерт Пафнутия Улётова, прерываемый Колиными замечаниями…

"…Иннокентий, вроде Вас, Коля – со всеми своими роковыми и роковыми пристрастиями – либерал, интеллигент, империалист…"

"Империалист?"

"Да, да! Всякий либерал – империалист… Я Вам потом как-нибудь это объясню. Но к обычному своему интеллигентству прибавлялось ещё одно обстоятельство: в то время он находился в том сложном положении, в котором рано или поздно оказывается любой современный мужчина. От одной жены пришёл, к другой не пришёл…"

"Вчера ушло, Завтра ещё не настало?"

"Да…Если угодно… Отсюда совсем уж обтёрханный вид. Какой-то рюкзак, в который свалено всё журналистское оборудование – диктофон, блокноты, ручки, для пущего безумия цивильный портфель; жуткое синтетическое пальто, очки, шапка-петушок… Питался он в то время мороженым "Даша" и пивом "Балтика"… Словом, мы приехали к концу концерта…"

"И правильно сделали…"

"Не перебивайте меня, Коля, оставьте свои империалистические замашки… Концерт был в кинотеатре "Космонавт"… Помню рабочих, чинящих покорёженный забор; помню расходящихся зрителей… Я похолодел, когда их увидел. Это был год 1994-й. Знаете, самый пик страха перед маргиналами. И ладно бы я шёл один, но со мной этот…"

"Империалист?"

"Вот именно. Мы добираемся до "Космонавта", входим в холл и первое, что я слышу: такой звук: "фиучмок", – Богдан поразительно точно воспроизвёл губами смачное чмокание, так звукоподражают умелые анекдотчики, рассказывая историю про задницу, съевшую яблоко, – я осматриваюсь и вижу: два бритых наголо молодца держат барственно-либерального вида юношу за руки, а третий бандюган лупит моего брата по прослойке ногой в живот. "Фиучмок" – это как раз и есть удар ноги в его живот. Ну всё, – думаю, – отходился ты на концерты Пафнутия Улётова, но вскрикиваю: "Что Вы делаете! Немедленно прекратите…" Бьющий непоспешно так поворачивается, видит сначала меня, а потом Иннокентия.

Лицо бьющего светлеет. Он бросается к моему спутнику. Объятия, вопросы: "Ты как? Ты где? Я вот видишь хулигана при-стру-ни-ва-ю…" Хулиган отползает в сторону. Оказывается, Иннокентий знаком с блюстителем порядка по рок-клубу какому-то, ну я не знаю. В общем, пронесло… Нас ведут в зал. Здесь спасения – нет! Все первые три ряда снесены, смяты, измолочены в клочья. А они – железные… Мама моя!с Мы попадаем за кулисы. Удивительнейшая компания: обдолбанные малолетки, девочки с диктофончиками, свято не понимающие в какую компанию они попали; мрачные бритоголовые битюги образца: "Тебе чё надо?" и сам длинноволосый кумир с педерастическими ухватками и страшными, Коля, я не мистик, но тут один к одному, мёртвыми глазами. В эту боевую бучу вклинивается мой империалист с вопросами о фашизме.

Битюги напрягают мускулы одновременно с извилинами. Девочки, только что спрашивающие Пафнутия Пахомыча про любовь, обиженно замолкают. Малолетки тоже замолкают, но не обиженно, а с такой, понимаете ли, радостной готовностью к "фиучмок"! И тут Улётов спокойно, уважительно отвечает: "Видишь ли, Кеша, я не фашист. Мой отец Берлин брал, но когда я…" Далее по обычному для них тексту. От сердца у меня – фуух – отлегло. Потом мы возвращаемся… Снова – заборы, фонари, лужи, ни одной аптеки, грязь, и только когда я вижу киоск с сияющим логотипом "Мальборо", я вздыхаю с настоящим истинным облегчением. Я понимаю, что…"

"Уговорили, – кивнул Коля, – иду слушать "Раммштайн"."